Перевод Б. Раскина
Засохшее деревоХэй жил один в лачуге, которую сам и построил. Вкопал в землю четыре столба, обшил их старыми досками, крышу покрыл подобранными на свалке листами ржавого железа, навесил дверь - такую низкую, что пройти в неё можно было лишь согнувшись; с южной стороны прорубил квадратное оконце и вставил в него тусклое, едва пропускавшее дневной свет стекло.
Люди, населявшие эту улицу, всегда старались как-то скрасить убожество своих жилищ: вешали на стену пучки папоротника и горшки с вьюнком, вскопав клочок земли перед домом, сажали цветы, полировали до блеска опорные столбы и пороги ветхих домишек.
Ни о чём таком Хэй и не помышлял. Его лачуга стояла на отшибе, посреди унылого пустыря, заваленного обломками черепицы, битой посудой и шлаком, сквозь которые едва пробивалась трава. От дверей лачуги через пустырь шла чуть заметная тропинка, протоптанная Хэем, да напротив окна торчало из земли засохшее, одинокое деревцо высотой не более метра. По всей видимости, засохло оно много лет назад, и теперь уже невозможно было определить, какой оно породы.
Хэй ни с кем не общался, ни с кем, за редким исключением, не здоровался сам и не отвечал на приветствия. Никто не знал ни его полного имени, ни возраста. На вид ему можно было дать лет пятьдесят - шестьдесят, но иногда он казался измождённым до предела, немощным семидесятилетним старцем. Он был невысок ростом, худощав, но мускулист; его загорелая кожа не потеряла блеска. В общем, это был здоровый человек, а лицо его, тонко очерченное, с густыми бровями, было не лишено благородства.
- Должно быть, в молодости был мужчина что надо, - судачили хозяйки у колодца.- Да он вроде бы и сейчас ничего. Говорят, недавно к нему ночью пробиралась одна какая-то.
- Кто же это на него польстился?
- Кто ходил - тот знает. Не будем совать нос в чужие дела.
Трудно сказать, знал ли Хэй о пересудах здешних сплетниц, - во всяком случае, он молчал и не обнаруживал намерений изменить своё холостяцкое положение.
читать дальшеХэй занимался изготовлением тряпичных ковриков. Он покупал у старьёвщиков ветошь, вываривал её в котле на печке, которую сложил из кирпичей на пустыре, потом сушил на солнце. Высохшие тряпки он разрезал на ленты сантиметра в два шириной и плотно скручивал их. Ткацкий станок у него был чрезвычайно примитивный - по-видимому, хозяин сам его смастерил. Коврики получались незамысловатые - такие кладут под ноги после бани или подстилают под хибати (1), - но добротные, прочные, и покупателей у Хэя было хоть отбавляй.
Рано утром Хэй, прихватив с собою таз с полотенцем и старое ведро, шёл к колодцу. Умывшись и наполнив ведро водой, он возвращался обратно. Снимал с полки ящик из-под мандаринов, доставал оттуда рис и ячмень, отсыпал, сколько нужно, в алюминиевую кастрюлю, снова отправлялся к колодцу, промывал рис и ячмень, возвращался к лачуге и ставил кастрюлю на огонь. Здешние жители большей частью занимались поденной работой, вставали рано и приходили к колодцу примерно в то же время, что и Хэй. Некоторые заговаривали с ним, но он по своему обыкновению отмалчивался. Как-то один вспыльчивый парень не на шутку разозлился: оглох ты, мол, что ли, отвечай, когда с тобой здороваются!- и подступил к Хэю с кулаками, но, увидав застывшее, словно маска, лицо с неподвижными зрачками, крепко выругался и отошёл.
- Ну и человек - аж дрожь пробирает,- рассказывал потом этот парень. - Глянул я на него - глаза мёртвые! Бьюсь об заклад: у него в жилах не кровь, а вода ледяная.
Ел Хэй день за днём одно и то же: рис, сваренный пополам с ячменём, мисо и солёные овощи. Мисо он покупал в лавке, а соленья заготавливал сам.
Он постоянно находился в движении. Не работал, а именно совершал заученные "движения" - "действовал". Приносил здоровенный мешок с ветошью, вываливал её на землю, сортировал, разжигал самодельную печь, кипятил тряпьё в баке, подсыпая туда стиральный порошок и время от времени помешивая содержимое бака палкой. И всё это молча, не глядя по сторонам, не развлекая себя какой-нибудь песенкой вполголоса. По мере необходимости приходило в движение его тело, руки, ноги - и только. Чувства и мысли, казалось, ни в чём не участвовали.
Женщины у колодца частенько толковали о Хэе.
- Коврики его покупатели прямо из рук рвут. Представляю, сколько он деньжищ накопил.
- И на что ему? Живёт один, родных вроде бы нет. В могилу, что ли. унести собирается?
- Никаких развлечений себе не позволяет: в кино не ходит, приёмник не купит даже. Может, тайком на девочек тратится? Ну и дурак. На нашей улице только свистни - любая и задаром придёт...
Однажды перед лачугой Хэя появилась женщина лет пятидесяти с маленьким узелком в руках. Небольшого роста, стройная, белолицая, волосы чёрные, густые. На миниатюрном личике выделялись широкие тёмные брови и яркие полные губы.
Хэя не было дома, и женщина, видно, решила дождаться его. Она обошла лачугу кругом, остановилась перед засохшим деревом, потрогала его ветки, потом присела на корточки, прислонилась спиной к дощатой стене дома и закрыла глаза. Лачуга стояла на отшибе, и можно было не опасаться назойливых расспросов любопытных соседей. Мимо протрусила бродячая собака, посмотрела на женщину и, не приметив ничего для себя интересного, побежала дальше не оглядываясь.
Спустя два часа появился Хэй. Женщина настолько задумалась, что не заметила его прихода. Услышав скрип открываемой двери, она быстро поднялась на ноги и замерла, задохнувшись от волнения. Её красивое белое лицо стало краснеть, словно по нему провели смоченной в краске кистью. Рука, державшая узелок, напряглась.
Когда женщина открыла дверь в лачугу, Хэй стоял к ней спиной и снимал своё порядком поношенное пальто. Женщина затворила дверь и тихо сказала:
- Это я.
Хэй обернулся, волоча наполовину снятое пальто по полу. Женщина прижала узелок к груди, словно пытаясь этим жестом защитить себя, и поклонилась. Хэй пронзительно глянул на неё. Лицо женщины, только что казавшееся молодым и привлекательным, на глазах стало блекнуть и увядать.
Хэй молча отвернулся, снял пальто и выцветшую коричневую шапку и поднялся на дощатый настил чистой половины комнаты. Женщина медленно обвела взглядом "прихожую" с земляным полом: стол, под столом таз для умывания, жестяная коробка со стиральным порошком, несколько бутылей, два ведра; у стены напротив - невысокий шкафчик, на верхней полке аккуратно расставлена посуда, коробочка с безопасной бритвой, мыльница, на нижней - три ящика из-под мандаринов и алюминиевая кастрюля.
Хэй не разговаривал с ней и даже не глядел в её сторону. Не то чтобы он игнорировал её. Просто её приход, её присутствие в этом доме представлялись ему абсолютно нереальными. Женщина носила воду, готовила еду, занималась уборкой, стирала, ходила за продуктами. Хэй ел то, что она готовила, надевал выстиранную ею одежду, спал в постели, которую женщина стелила ему на ночь. Всё это он проделывал так же неосознанное, как и всё остальное, когда находился "в движении". Даже во время еды он не сознавал, что, мол, "я ем", - он просто совершал необходимые движения: брал пищу палочками для еды, отправлял её в рот, жевал и проглатывал.
С приходом женщины заведённый Хэем порядок не изменился. Он, как и прежде, ходил к старьёвщикам за ветошью, вываривал её, сушил, разрезал на полосы и ткал коврики. Если женщина выражала желание помочь ему, он разрешал ей делать то, что она хочет. Вопреки всеобщему мнению, будто Хэй никого не подпускает к станку, поскольку коврики пользовались спросом именно благодаря его умению и тщательной работе, Хэй преспокойно предоставлял женщине, когда она того хотела, возможность ткать коврики, а сам занимался чем-нибудь другим.
Соткав несколько ковриков, Хэй отправлялся их продавать. Оставшись одна, женщина наводила порядок в лачуге, подметала у входа снаружи, подбирала с земли и относила на помойку обломки черепицы, осколки посуды, обрывки бумаги и прочий мусор.
После ужина Хэй, немного передохнув, часов до десяти снова ткал коврики - не потому, что в этом была нужда, - наверное, он просто старался убить время. Когда от слабого света свечи уставали и начинали слезиться глаза, он убирал свой станок и ложился спать. Женщина наводила порядок в комнате и тихонько укладывалась рядом, накрывшись одним лишь тонким одеялом. Когда она гасила свечу, комнату окутывала кромешная тьма - если ночь была не лунная. Хэй ворочался во сне, но почти никогда не храпел.
Женщина начинала тихонько всхлипывать. Время от времени она шептала еле слышно - словно трава шелестела под ветром:
- В магазине всё идёт хорошо. Зять трудится, не жалея сил, - золотой человек! И ко мне хорошо относится. Когда о тебе заходит разговор, он всегда просит пригласить тебя в гости...
Всхлипнув, она шептала опять:
- Что мне делать, скажи... Была я у родителей одна-единственная наследница, всё мне позволялось. Бывало, поступала нехорошо, но даже не понимала, что так нельзя. И с тем человеком случилось так не потому, что он мне особенно нравился. Я даже толком не поняла, что именно от него родила ребёнка. Поверь мне хотя бы в этом.
Хэй не шевелился.
- Что же мне делать? Вот уже двадцать пять лет, как ты ушёл. Понимаю, тебе пришлось несладко, да ведь и мне тяжело, невыносимо. Покойная матушка без конца твердила, что нет мне прощения. А когда она умерла, я сама корила себя, сама себя возненавидела.
Все эти фразы произносились десятки раз - всегда одинаково, в одном и том же порядке, словно заученный монолог: "тяжело", "невыносимо", "сама себя возненавидела", - и смысл их стирался, оставался только шелест ничего не значащих слов.
- Даже с убийцы, - шептала женщина, - снимают вину после того, как он отбудет свой срок на каторге. Почему же ты не хочешь простить меня? Только заикнись, и я сделаю всё, что ты скажешь.
Хэй молчал, чтобы ни говорила женщина. Он не слышал её. Всё равно как камень на дороге. Ветер его обдувает, но он к ветру никакого отношения не имеет.
Женщина пробыла в лачуге двенадцать дней, а на тринадцатый ушла. Когда Хэй, продав очередную партию ковриков, вернулся домой, женщина сидела на краю дощатого настила, держа на коленях свой узелок.
Сгущались зимние сумерки. Хэй, как обычно, снял пальто, шапку и прошёл мимо женщины на половину с дощатым полом.
Женщина понурясь глядела в землю. Её лицо осунулось и побледнело, на руках заметнее обозначились морщины. За её спиной слышались шаги Хэя. Может быть, она всё ещё надеялась, что Хэй что-нибудь скажет? Наконец женщина встала, пригладила волосы рукой, тихонько вздохнула.
- Значит, ничего не получится? - спросила она едва слышно. - Ты не хочешь меня простить?
Хэй опустился на земляной пол, открыл стоявшую на полке алюминиевую кастрюлю - она была пуста. Женщина еду не сварила.
Увидев, что кастрюля пуста, Хэй сразу же полез в ящик за рисом и ячменём. Его нисколько не удивило, что женщина сегодня не приготовила еду. Привычными движениями он отмерил рис, ячмень, подхватил кастрюлю и вышел из лачуги.
Женщина сняла с колен свой узелок, устало поднялась и рассеяно обвела лачугу ничего не видящим взглядом.
Потом она нерешительно вышла и закрыла за собой дверь. Облака на небе были чуть подсвечены уже невидимым солнцем, и это сильнее подчеркивало окутавшую землю тьму. Женщина обошла вокруг лачуги, остановилась у засохшего деревца перед окном, коснулась его рукой и прошептала:
- Да-да, это, наверное, была дикая маслина.
В её словах был не тот смысл, что, засохшее, это дерево оставалось всё же дикой маслиной. Нет. Голос её прозвучал с такой безнадёжностью, будто, засохнув, оно перестало вообще быть каким-либо деревом вообще.
Она ещё больше ссутулилась и пошла прочь.
Хэй поставил кастрюлю на печь и начал разжигать огонь. Белая струйка дыма поднялась узким столбом, пронзившим вечерний сумрак, потом красные языки пламени стали лизать дно кастрюли. В его отблесках резко обозначился профиль Хэя. Его бесстрастное лицо было неподвижно, глаза с расширившимися зрачками глядели невидящим взглядом в окружающую его тьму.
Ветер усилился, и печка слегка задымила. Хэй поворошил в топке и, кашляя от дыма, подбросил в огонь несколько поленьев.
(1)Хибати - японская переносная жаровня с углями для обогрева жилого помещения.Нашла два его рассказа в древних фотках "Азия и Африка сегодня". Неожиданно понравилось.