[Маг и Чародей]

Идеи С.Н. Давиденкова и современные проблемы изучения первобытного творчества

Б.А. Фролов
"Природа", 1975, N 8

Немало попыток раскрыть столь заманчивые темы, как механизм первобытной магии и психология первобытного творчества, осталось лишь достоянием истории науки в немалой степени из-за их абстрактности и глобальности подхода, из-за неясности (или ущербности) исходных теоретических позиций. С.Н. Давиденков же прекрасно отдавал себе отчёт в том, какого рода проблемы в истории человечества он может попытаться решить как специалист по физиологии высшей нервной деятельности, сколь надёжной является в этом случае опора на учение И.П. Павлова и, кроме того, какой круг исторических источников целесообразнее всего привлечь к разработке своей идеи. На последнем обстоятельстве следует остановиться особо.

Данные из истории первобытной культуры, приводимые Давиденковым, взяты, как правило, из капитальных исследований, принадлежащих к числу классических. Достоверность фактов вряд ли может быть поставлена под сомнение, если мы знаем, что они установлены, например, выдающимся английским историком культуры Э. Тэйлором (1832 – 1917) или выдающимися отечественными исследователями народов Северной Азии Л.Я. Штернбергом (1861 – 1927) и В.Г. Богоразом-Таном (1865 – 1936). Здесь автор, безусловно, опирается на надёжные источники, и нельзя не воздать должного не только широте его эрудиции, но и тонкому пониманию материала, с которым он работает.

Дело, однако, несколько меняется, когда речь идёт о теоретическом осмыслении значения этих исходных эмпирических данных самими специалистами в области этнографии, антропологии или археологии. За последние четверть века этими научными дисциплинами накоплены массивы новых и, нередко, неожиданных фактов, заставляющих пересматривать даже те теоретические положения, которые ещё совсем недавно представлялись незыблемыми.

Нет ничего удивительного в том, что через 28 лет после выхода исследования Давиденкова могут быть признаны устаревшими или явно неприемлемыми некоторые детали той историко-культурной концепции, которую он интерпретировал как специалист в области высшей нервной деятельности. Однако суть не в этом, а в том, что, отмечая спорность или неприемлемость некоторых моментов историко-культурного аспекта его гипотезы, мы в то же время обнаруживаем дополнительные аргументы в пользу её жизненности и действенности в целом.

Прежде всего нужно отметить, что современные данные археологии палеолита не вполне согласуются с той схемой смены верхнепалеолитических культур (ориньяк – солютре – мадлен), с которой начинается изложение гипотезы Давиденкова. Схема крупнейшего французского археолога Г. Де Мортилье (1821 – 1898), дополненная другим французским археологом – А.Брейлем (1877 – 1961), отражает лишь один из вариантов культурного развития человечества в конце плейстоцена, более или менее свойственный части населения на территории Франции. В других районах Европы, тем более в Азии и на других континентах, выделяются иные признаки и этапы культурной эволюции, не сводимые к схеме Мортилье – Брейля, так что использование её для обобщающих характеристк истории и культуры палеолита может быть лишь весьма условным.

Попутно нуждаются в уточнении и те места текста Давиденкова, где говорится об «удивительной ориньякской живописи», «причудливых схемах» и «отдельных сценках» ритуального смысла в мадлене, «обрубленных пальцах» в эпоху солютре. Речь идёт о взглядах, весьма распространённых среди археологов в первую половину XX в. Теперь мы знаем, что надёжно датированные образцы цветописи ориньякской культуры малочисленны и невыразительны, расцвет же пещерной живописи палеолита приходится на время около 15 тыс. лет назад (основные шедевры пещер Ляско, Альтамиры), что соответствует среднему мадлену. С другой стороны, схематические изображения («причудливые схемы») свойственны не мадлену и солютре, а раннему и среднему ориньяку (древнейшие рисунки контуров фигур и знаков в гроте Ля Феррасси и др.).

Это обстоятельство ставит под сомнение гипотезы таких крупных исследователей психологии палеолитического искусства, как немецкий физиолог М. Ферворн (1863 – 1921), французский психолог Ж.-А. Люке (1876 – 1965), современный археолог и историк искусства Г. Кюн (ФРГ), характерные для первой половины XX в. В этих гипотезах утверждалось, что создатели палеолитического искусства, начиная с ориньяка, были способны только к чувственному восприятию и лишь в солютре или мадлене (а то и позже) можно заметить проблески абстрактного мышления, проявившегося в схематизации некогда реалистического искусства в связи с его подчинением магии, анимизму или иным ранним формам религии. Нетрудно убедиться, что Давиденков отдал дань таким воззрениям.

Между тем в свете исследований последних десятилетий, и особенно после появления работ А. Леруа-Гурана (Франция) по хронологическому и статистическому анализу основных комплексов палеолитического искусства Западной Европы, стало очевидным: «конкретно-образная» и «абстрактно-знаковая» ветви изобразительной деятельности появились и формировались вместе, тесно переплетаясь на протяжении всего верхнего палеолита; и та и другая формы искусства использовались для выражения удивительно устойчивой системы представлений.

Для Леруа-Гурана эти представления наших палеолитических предков выступают как значительно более сложные и систематизированные, чем полагали такие сторонники магической концепции, как Э. Тэйлор и французский археолог и искусствовед С. Рейнак (1858 – 1932), но, в то же время, никоим образом не аналогичные какой-либо религиозной системе современного мира (кроме одного фундаментального свойства: палеолитическая «модель мира» строится на двоичных представлениях и противопоставлениях). Что же качается красочных отпечатков рук с «ампутированными» пальцами на стенах палеолитических пещер, то Леруа-Гуран убедительно показывает, что речь идёт не об «обрубании» пальцев охотниками на мамонтов и бизонов, а лишь о подгибании пальцев в разных позициях, имеющих своё информационное значение для посвящённых в этот «язык».

Отмечая такого рода детали, современный читатель должен будет констатировать, что Давиденков, иногда ошибаясь, чаще – не вникая в довольно-таки частные вопросы мышления первобытного человека, был глубоко прав по существу, когда писал: представляя слишком глупым первобытного человека, авторы теорий о происхождении религии уменьшают шансы на решение этой проблемы. Вполне созвучно современным представлениям критическое отношение Давиденкова и к леви-брюлевской концепции пралогизма как специфического свойства первобытного мышления.

Заметим, что дневники самого Леви-Брюля, свидетельствующие о его мучительных сомнениях и об отказе, в итоге, от «рабочей гипотезы» пралогического мышления, были опубликованы в 1949г., т.е. уже после выхода в свет книги Давиденкова. В этой книге Давиденков самостоятельно аргументировал неприемлемость гипотезы Леви-Брюля и верность противоположной точки зрения, разделяемой такими выдающимися этнографами, как Л. Морган, Э. Тэйлор, Н.Н. Миклухо-Маклай, Л.Я. Штернберг. Но ещё до них она была предельно чётко выражена Марксом: «Так как процесс мышления сам вырастает из известных условий, сам является естественным процессом, то действительно постигающее мышление может быть лишь одним и тем же, отличаясь только по степени, в зависимости от зрелости развития, и, в частности, развития органа мышления».

Поскольку у всех представителей современного человечества, начиная с позднего палеолита, единый тип строения и развития мозга, поскольку, далее, опытным путём показано фундаментальное значение процессов возбуждения и торможения в его функционировании, поскольку, в принципе, возможны сопоставления психофизиологии и поведения людей (в норме или патологии) в условиях различных культур.

Расцвет художественного творчества в конце палеолита не раз пытались объяснить какими-то патологическими расстройствами мировосприятия, навязчивыми состояниями и т.п. Такие гипотезы не выдерживают критики, и на их фоне исследование Давиденкова представляется ещё более фундаментальным и строго обоснованным. Его лейтмотив – стремление проникнуть в специфику общественного быта, всего жизненного уклада «дикаря». Отдавая должное тем продуктам познавательной и творческой деятельности первобытного человека, которые соответствуют возможностям человека современного типа в норме, автор показывает, что даже и отклонение о нормы (в сторону ли повышенной возбудимости или заторможенности нервных процессов) «не пропадали напрасно» в условиях архаичнейших общественных отношений.

Разумеется, прослеживая вслед за автором возможную роль таких отклонений как питательной почвы наиболее ранних религиозных воззрений, мы должны отдавать себе отчёт в том, сколь относительна реальная ценность этих воззрений для успешной борьбы первобытного коллектива за существование. Необходимо заметить также, что схема, которой следовал Давиденков и согласно которой корни магии, анимизма и шаманизма уходят в эпоху, предшествующую родовому строю, представляется в настоящее время более сложной. Ныне большинство специалистов согласно с тем, что в верхнем палеолите уже прочно утвердились родовые отношения; по мнению же некоторых исследователей, в это время в ряде районов мира возникают даже родоплеменные отношения. Между тем, несомненно, что шаманизм – одна из довольно поздних форм первобытных религий, сложившаяся в условиях именно племенного строя, хотя, конечно, и использующая более древние элементы магии и анимизма.

Вопрос о первоначальном соотношении последних и поныне остаётся весьма дискуссионным. До последнего времени довольно популярной была точка зрения о магии как о первобытной форме мировоззрения первобытных людей, ярко воплотившейся в образах палеолитического искусства; закат же последнего связывали с утверждением анимизма, который сменил магическую концепцию мира, «не оправдавшую надежд» первобытного человечества. Но фактические свидетельства палеолита, взятые в совокупности, не умещаются в прокрустово ложе этой схемы. И здесь нельзя не согласиться с мыслью Давиденкова о том, что шаманство «никак не может быть идентифицировано с мало нам известной практикой палеолитического человека».

Сейчас нет никаких сомнений, что основу практики людей палеолита составляло верное, в принципе, отражение реальных свойств окружающего мира в их сознании и творческое использование природных ресурсов для удовлетворения своих потребностей. Мы с полным правом говорим о выдающихся возможностях в этом направлении, открывшихся перед человеком верхнего палеолита – неоантропом. Его развитие характеризовалось, в частности, завершением процесса формирования лобных долей коры головного мозга до современных пропорций (не достигнутых ещё на предшествующей, неандертальской стадии антропогенеза). Именно с лобными долями, по развитию которых человек превосходит животных, И.П. Павлов связывал функции второй сигнальной системы, способность отвлекаться от бесчисленных сигналов внешней среды и обобщать их. Но в то же время «уже в первой, элементарной абстракции», - писал В.И. Ленин, - даны «раздвоение познания человека и возможность идеализма (=религии)…» Следовательно, нет ничего удивительного, что уже в верхнем палеолите на живом древе человеческого познания возникает, по словам Ленина, «пустоцвет» первобытной религии.

Наряду с изучением гносеологических корней возникновения религии необходимо более глубокое исследование и её социальных истоков. Тезис Давиденкова о «преемственности», побеждающей «наследственность», применительно к первобытному творчеству верхнего палеолита весьма интересен в этом плане. Перед лицом совокупного труда предков, перед их совместными достижениями, которые индивид принимает как дар свыше (при этом он осознаёт, что его возможности неизмеримо малы в сравнении с ними) и использует затем как могущественное, «магическое» средство воздействия на окружающий мир, - вполне понятен священный ореол над таинствами инициации и почитание предков в первобытном обществе.

Привыкнув к формуле «палеолитическое искусство рождено магией», исследователи забывают о возможности обратного процесса: искусство первоначально – на фоне «неискусства» - само по себе должно было представать столь сверхъестественным феноменом «сотворения» нового, неизвестного ранее художественного мира, что по праву становилось простейшей моделью магического «творения мира», «подчинения мира» чьей-то воле.

*

В истории исследований мышления первобытного человека прослеживается довольно чёткая тенденция: оценки его поведения претерпевали изменения от категорического отрицания в нём мысли и логики к реабилитации нормальных интеллектуально-логических способностей наших предков.
Думается, по мере того как точное, проверяемое опытом научное знание будет распространяться и на психологию первобытного человека, где преобладание фантазии и субъективизма казалось неизбежным, интерес к исследованиям Давиденкова будет возрастать.

@темы: статья