"Это секрет!"
читать дальшеВремя от времени рождаются такие существа, половинки целого, близнецы, разлученные навек, окончательно и бесповоротно, потому что один из них может жить и действовать лишь в сбывшейся, овеществлённой реальности, на лицевой, так сказать, её стороне, а второй - только на переменчивой изнанке вещей, в тёмных щелях между замыслом и рождением, обещанием и осуществлением. Но Страж не был бы Стражем, если бы близнецы время от времени не встречались на границе между тем и другим. Только там, на границе, в единстве с самим собой и обеими сторонами реальности проходит настоящая жизнь Стража, а всё остальное - пауза, предназначенная для отдыха и развлечений, возможность набить положенные шишки и набраться сил, накормить сознание опытом, занять разум игрой, да мало ли что ещё можно придумать, чем бы Страж не тешился, лишь бы не тосковал о себе...
- Однако с тобой, сэр Мелифаро, разговор особый. Потому что ты - Страж. Тот, чьё место на границе между лицевой и изнаночной стороной реальности. На таких как ты, собственно, и держится вся конструкция; Стражи - это нити, скрепляющие швы.
Теперь начинается моя история. Короткий, но чрезвычайно важный её эпизод, повествующий о рождении того, кто нынче пришёл к вам в гости, ел с вами салат и пирог, того, кто сейчас рассказывает, как сэр Мелифаро из Ехо стоял, до краёв переполненный охватившей его радостью, а Ахум Набан Дуан Ганабак из ниоткуда, точнее, из той незримой части "отовсюду", о существовании которой легко знать, но невозможно говорить, неторопливо к нему приближался, с любопытством глазел по сторонам, отмечая, что здесь он, похоже, ещё никогда не был. Сэр Мелифаро пленник и властелин реальности, построенной на причинно-следственных связях, прекрасно помнил, как попал в это удивительное место, и думал: "Как же мне повезло, что я связался с Джуффином, который, оказывается, прекрасно знал, что мне нужно". А Ахум Набан Дуан Ганабак, дитя хаоса и его живое воплощение, привыкший быть свидетелем и участником множества фрагментарных событий, связанных друг с другом лишь его цепкой памятью, лишённый даже намёка на твёрдую опору и не умевший существовать иначе, представления не имел, как, когда и зачем здесь оказался; врождённое отсутствие способности задаваться подобными вопросами было залогом его несокрушимого душевного покоя.
А потом родился я. Обе половины моего существа почуяли присутствие двойника прежде, чем увидели; к тому моменту, как глаза их встретились, они уже всегда знали всё - друг о друге и о том, как устроены, и почему так, и сколько всего было прежде и будет потом. Момент встречи стал суммой их прошлых и будущих, началом и одновременно полной отменой представлений о началах и концах - жизни, времени, пространства, знания, восприятия, вообще всего. Помню, как это было здорово - смеяться сразу двумя ртами от двух совершенно одинаковых безудержных радостей, охвативших оба моих существа одновременно. Происходящее было внове для обеих моих половин, но совершенно естественно для меня, потому что я - тот, кто только так и живёт, если уж посчастливится родится.
(,,,)
Сейчас его (Джуффина) давешняя инструкция казалась мне не только простым и понятным, но и совершенно естественным делом. Обнять путешественников, добравшихся до границы - не разных Миров, но взаимоисключающих концепций мировосприятия, это я сейчас понимал так же ясно, как собственную роль в этой восхитительной игре - запомнить вкус и смысл прикосновений, отпустить своих спутников, почти забыть об их существовании, но ни на миг не упускать из виду, потому что, если уж путешествие на изнанку реальности затевается в присутствии Стража, проследить за порядком - его долг и одно из величайших удовольствий; для Стража вообще всякое действие, включая вдохи и выдохи - неописуемое, неповторимое, бесценное удовольствие, просто потому что мне очень нравится быть.
Потом они ушли, а мы остались. Я остался.
Всё происходившее было совершенно естественно для меня; в то же время в моём распоряжении находились воспоминания, представления, ожидания и внутренние логики обеих моих половин. Поэтому я вполне осознавал, что мои нынешние возможности значительно превосходят то, что считали своим пределом эти двое. Для сэра Мелифаро наиболее удивительной оказалась способность присутствовать при великом множестве разнообразных событий одновременно, для Ахума Набана Дуана Ганабака - внезапное понимание, что события эти можно как-то оценивать и (теоретически) влиять на их ход своей волей. Оба они были совершенно ошеломлены столь фундаментальными переменами и в то же время принимали произошедшее ка нечто совершенно естественное и даже обязательное, потому что невозможно относится к подобным вещам как-то иначе, будучи мной.
"Теперь понятно, ради кого я всю жизнь так выпендриваюсь", - весело думал я той частью сознания, которая принадлежала сэру Мелифаро. "Теперь я знаю, ради кого так ненасытно смотрю по сторонам, так внимательно слушаю, так жадно запоминаю", - восхищённо вторил ему Ахум Набан Дуан Ганабак. Эти размышления, разумеется, совершенно не мешали им наблюдать восход изумрудного солнца над Шарихейской пустыней, танцевальную вечеринку в честь третьего восьмисотлетия самого молодого из поэтов династии Йурн, отражения восьмиугольной рыночной площади в зеркальных небесах Лейна, светлый изурр файонского Штарха, следы босых ного на песке бесконечно длинного безлюдного пляжа, цветение невидимого дерева цокк, приснившегося восьмилетней девочке в самом начале простуды, семнадцатое пение лямской арсы, безмятежную улыбку Шурфа Лонли-Локли, обласканного густым сияющем ветром Тёмной Стороны, и азартный блеск в глазах его спутника, уже начавшего читать заклинание Призыва, - я хочу сказать, что сэр Мелифаро превосходно справлялся с возложенной на него задачей, ни на миг не выпускал из виду своих коллег и был готов придти на помощь, если вдруг понадобится.
(...)
Когда захмелевший от азарта Кеттарийский Охотник по прозвищу Чиффа оглушительно заорал: "Мелифаро!" - вечеринка в честь дня рождения юного Йурн была в самом разгаре, а рыночная площадь Лейна, напротив, опустела, файонский Штарх спрятал свою изурр, а простуженной девочке стал сниться белый кот, свернувшийся клубком на старом ротанговом стуле; всё это, впрочем, совершенно не помешало мне исполнить свой долг, изменить положение вещей таким образом, что Джуффин Халли, Шурф Лонли-Локли и их печальный пленник оказались рядом с сэром Мелифаро, Ахум Набан Дуан Ганабак открыл глаза и обнаружил под своими ногами чужое жёлтое небо; что же касается меня, я, разумеется, не исчез, не перестал быть, а просто погрузился в сон, вернее, в два сновидения одновременно. Справа и сверху был сон про сэра Мелифаро, тёплый на ощупь, солёный на вкус и тяжёлый, как меховое одеяло; слева и снизу - сон про Ахума Набана Дуана Ганабака, невесомый, влажный, сладковатый, прохладный, газированный, как Просекко Венето, которого никто из этих двоих пока не пробовал, ну да какие их годы, успеют ещё.
- Однако с тобой, сэр Мелифаро, разговор особый. Потому что ты - Страж. Тот, чьё место на границе между лицевой и изнаночной стороной реальности. На таких как ты, собственно, и держится вся конструкция; Стражи - это нити, скрепляющие швы.
Теперь начинается моя история. Короткий, но чрезвычайно важный её эпизод, повествующий о рождении того, кто нынче пришёл к вам в гости, ел с вами салат и пирог, того, кто сейчас рассказывает, как сэр Мелифаро из Ехо стоял, до краёв переполненный охватившей его радостью, а Ахум Набан Дуан Ганабак из ниоткуда, точнее, из той незримой части "отовсюду", о существовании которой легко знать, но невозможно говорить, неторопливо к нему приближался, с любопытством глазел по сторонам, отмечая, что здесь он, похоже, ещё никогда не был. Сэр Мелифаро пленник и властелин реальности, построенной на причинно-следственных связях, прекрасно помнил, как попал в это удивительное место, и думал: "Как же мне повезло, что я связался с Джуффином, который, оказывается, прекрасно знал, что мне нужно". А Ахум Набан Дуан Ганабак, дитя хаоса и его живое воплощение, привыкший быть свидетелем и участником множества фрагментарных событий, связанных друг с другом лишь его цепкой памятью, лишённый даже намёка на твёрдую опору и не умевший существовать иначе, представления не имел, как, когда и зачем здесь оказался; врождённое отсутствие способности задаваться подобными вопросами было залогом его несокрушимого душевного покоя.
А потом родился я. Обе половины моего существа почуяли присутствие двойника прежде, чем увидели; к тому моменту, как глаза их встретились, они уже всегда знали всё - друг о друге и о том, как устроены, и почему так, и сколько всего было прежде и будет потом. Момент встречи стал суммой их прошлых и будущих, началом и одновременно полной отменой представлений о началах и концах - жизни, времени, пространства, знания, восприятия, вообще всего. Помню, как это было здорово - смеяться сразу двумя ртами от двух совершенно одинаковых безудержных радостей, охвативших оба моих существа одновременно. Происходящее было внове для обеих моих половин, но совершенно естественно для меня, потому что я - тот, кто только так и живёт, если уж посчастливится родится.
(,,,)
Сейчас его (Джуффина) давешняя инструкция казалась мне не только простым и понятным, но и совершенно естественным делом. Обнять путешественников, добравшихся до границы - не разных Миров, но взаимоисключающих концепций мировосприятия, это я сейчас понимал так же ясно, как собственную роль в этой восхитительной игре - запомнить вкус и смысл прикосновений, отпустить своих спутников, почти забыть об их существовании, но ни на миг не упускать из виду, потому что, если уж путешествие на изнанку реальности затевается в присутствии Стража, проследить за порядком - его долг и одно из величайших удовольствий; для Стража вообще всякое действие, включая вдохи и выдохи - неописуемое, неповторимое, бесценное удовольствие, просто потому что мне очень нравится быть.
Потом они ушли, а мы остались. Я остался.
Всё происходившее было совершенно естественно для меня; в то же время в моём распоряжении находились воспоминания, представления, ожидания и внутренние логики обеих моих половин. Поэтому я вполне осознавал, что мои нынешние возможности значительно превосходят то, что считали своим пределом эти двое. Для сэра Мелифаро наиболее удивительной оказалась способность присутствовать при великом множестве разнообразных событий одновременно, для Ахума Набана Дуана Ганабака - внезапное понимание, что события эти можно как-то оценивать и (теоретически) влиять на их ход своей волей. Оба они были совершенно ошеломлены столь фундаментальными переменами и в то же время принимали произошедшее ка нечто совершенно естественное и даже обязательное, потому что невозможно относится к подобным вещам как-то иначе, будучи мной.
"Теперь понятно, ради кого я всю жизнь так выпендриваюсь", - весело думал я той частью сознания, которая принадлежала сэру Мелифаро. "Теперь я знаю, ради кого так ненасытно смотрю по сторонам, так внимательно слушаю, так жадно запоминаю", - восхищённо вторил ему Ахум Набан Дуан Ганабак. Эти размышления, разумеется, совершенно не мешали им наблюдать восход изумрудного солнца над Шарихейской пустыней, танцевальную вечеринку в честь третьего восьмисотлетия самого молодого из поэтов династии Йурн, отражения восьмиугольной рыночной площади в зеркальных небесах Лейна, светлый изурр файонского Штарха, следы босых ного на песке бесконечно длинного безлюдного пляжа, цветение невидимого дерева цокк, приснившегося восьмилетней девочке в самом начале простуды, семнадцатое пение лямской арсы, безмятежную улыбку Шурфа Лонли-Локли, обласканного густым сияющем ветром Тёмной Стороны, и азартный блеск в глазах его спутника, уже начавшего читать заклинание Призыва, - я хочу сказать, что сэр Мелифаро превосходно справлялся с возложенной на него задачей, ни на миг не выпускал из виду своих коллег и был готов придти на помощь, если вдруг понадобится.
(...)
Когда захмелевший от азарта Кеттарийский Охотник по прозвищу Чиффа оглушительно заорал: "Мелифаро!" - вечеринка в честь дня рождения юного Йурн была в самом разгаре, а рыночная площадь Лейна, напротив, опустела, файонский Штарх спрятал свою изурр, а простуженной девочке стал сниться белый кот, свернувшийся клубком на старом ротанговом стуле; всё это, впрочем, совершенно не помешало мне исполнить свой долг, изменить положение вещей таким образом, что Джуффин Халли, Шурф Лонли-Локли и их печальный пленник оказались рядом с сэром Мелифаро, Ахум Набан Дуан Ганабак открыл глаза и обнаружил под своими ногами чужое жёлтое небо; что же касается меня, я, разумеется, не исчез, не перестал быть, а просто погрузился в сон, вернее, в два сновидения одновременно. Справа и сверху был сон про сэра Мелифаро, тёплый на ощупь, солёный на вкус и тяжёлый, как меховое одеяло; слева и снизу - сон про Ахума Набана Дуана Ганабака, невесомый, влажный, сладковатый, прохладный, газированный, как Просекко Венето, которого никто из этих двоих пока не пробовал, ну да какие их годы, успеют ещё.
@темы: фрай
-
-
16.09.2010 в 12:17-
-
16.09.2010 в 17:30-
-
16.09.2010 в 17:35