"Искусство кино" №7 за 1962г
"Прежде всего поражает лицо мальчишки - чёрное, обтянутое. Нервно подергиваются губы, запавшие глаза смотрят зло и тоскливо. В голосе властные, жёсткие ноты: "Будете отвечать!" - и какое-то обострённое, неприятное сознание собственной ценности. "Я - Бондарев",- говорится так, будто каждый, услышав, должен стать смирно и отдать честь. Лицо совсем не детское, лицо взрослого человека, много страдавшего и выстрадавшего для себя какое-то уверенное знание жизни.
За последнее время мы видели много мальчиков и девочек на экране. Это были и маленькие старички сплетники, и маленькие женщины, ревнующие отцов и матерей, и дети очаровательные, смешные, прелестные. В картинах о войне тоже появлялись дети. Обычно они приносили в аккуратных котомочках хлеб-соль партизанам, чуть грустно улыбались и уходили, заработав похвалу взрослых и незаметно стёртую слезу. Наше зрительское внимание давно привыкло к этому трогательному кинематографическому "военному" мальчонке. Сначала, в гражданскую, он прятал раненого комиссара на чердаке и мечтал стать будёновцем. Потом, в Отечественную, сиротой, он стал шустрым связным партизанского отряда или воспитанником, "сыном полка" в ладной гимнастёрочке и сапожках.
Такого, как задержанный мальчишка Бондарев,- чёрного, дрожащего, исполосованного, лязгающего зубами и вызывающего все чувства, кроме жалости и умиления,- мы не видели. Таких, каким играет его московский школьник Коля Бурляев, на экране не было.
читать дальшеТрудно даже поверить, что это тот самый белокурый мальчик из первых кадров фильма, который слушал кукушку жарким полднем, когда недвижен воздух и под редким ветерком высоко колышутся листья в лесу, среднерусском, июньском, полном смолистого зноя, лесу нашего детства.
Камера движется. Скользнула вверх по сосновому стволу, поплыла над кустами к тихой, светлой реке. Деревянный сруб колодца, тенистая лесная дорога, мать, милая и нежная, с полным ведром свежей воды - пей! И мальчик в трусиках, радующийся и удивляющийся большому прекрасному свету. Таким входит в фильм образ лета и счастья, внезапно перевёрнутым кадром, резко сменяющимся осенними, скорбными знаками войны.
Безлюдно выгоревшее серое поле. Тусклое солнце светит сквозь мёртвый остов какой-то брошенной сельскохозяйственной машины. Стелется дым над косогором. Хаотичны, разрозненны, странны меты детского сердца, вехи военной дороги, приведшей мальчика в эти холодные болотные топи, к чёрным стволам, торчащим из гнилой воды на вражеском берегу. Мальчик - теперь воин Бондарев, народный мститель.
Но только он прилёг в блиндаже и закрылись его глаза, на экране сразу появились колодец с деревянным срубом, тот, другой, белокурый мальчишка, который видит звезду жарким полднем в глубокой колодезной воде, и милое материнское лицо. И снова обрыв как выстрел: тело матери ничком на земле, а дальше - ворвавшийся хаос, чей-то стон, плач, рыдания, непонятная, чужая речь на родной земле.
Несколько раз вместе с внутренним взором мальчика фильм проходит этот цикл: от светлых, прозрачных образов мира, через сумбур и дробность видений народной беды к суровой устойчивости фронта.
Так возникают два плана, две реальности картины, взаимопроникающие и противоположные.
Здесь ракеты в низкой ночной мгле, осенняя ледяная вода, здесь в прибрежных кустах сидят с петлями на шее и держат дощечку "Добро пожаловать" мёртвые солдаты Ляхов и Мороз.
Там за чертой войны - белый песчаный плёс, яблоки под летним дождём, солнечные поляны и спокойное, родное лицо матери.
В этих двух реальностях живёт душа ребёнка, жестоко и непоправимо травмированная, вырванная из этого светлого лета в огонь, металл, скрежет, слёзы, чтобы ей вновь обрести себя в мести, в жгучей ненависти, в сознании своей необходимости на войне.
Два плана картины - не только прошлое и настоящее, действительность и память, война и мир, но это ещё начало и итог коротенькой человеческой жизни, которая обещала быть гармоничной и прекрасной, могла бы быть такой, если бы не была подвергнута чудовищному насилию, перевёрнута, изуродована. Это - естественность жизни и искажённость её, то, как должно быть, и то, как быть не должно. Между мальчиком в трусиках, который открытыми, счастливыми, изумлёнными глазами встречал белый свет, и разведчиком Бондаревым, ползающим в болоте у чёрных корявых стволов, побирушкой скитающимся по вражескому тылу,- между двумя этими мальчиками легла война, самое злое насилие над жизнью и душой человека.
Фильм "Иваново детство" ещё раз доказывает, что новое приходит в искусство вовсе не только с темами, никогда ранее не затронутыми. Движение искусства - это и изменение взгляда художников на явления известные. Чем более знакомо явление, тем виднее то новое, что приносит с собой произведение. В "Ивановом детстве", поставленным Андреем Тарковским по мотивам рассказа В.Богомолова "Иван", его заметить особенно легко, ибо взгляд художника выражен здесь чрезвычайно ясно и активно. Сейчас часто говорят об авторском кинематографе. "Иваново детство" может служить примером именно такого кинематографа, в наши дни формирующегося и пробивающего себе дорогу.
При сопоставлении рассказа и фильма бросается в глаза одно различие: у Богомолова повествование ведётся от лица старшего лейтенанта Гальцева, который вспоминает историю своей встречи с мальчиком-разведчиком, у Тарковского события, ход действия, сама война увидены глазами Ивана, воссозданы от Ивана...
Литературе хорошо известен этот молоденький, сначала такой зелёный и необстрелянный лейтенант, попавший на фронт восемнадцатилетним юношей призывником. Здесь, в окопах и блиндажах, на КП, проходит он свои университеты, познаёт правду войны, цену истинного товарищества и боль разочарований, мужает, становясь взрослым человеком, суровым воином. Придя на страницы книг В.Некрасова и Э.Казакевича ещё в военные годы, он прошёл в литературе большой путь до наших дней, до прозы Г.Бакланова и Ю.Бондарева, до стихов Б.Слуцкого и Д.Самойлова. Возвратившись домой, если ему довелось возвратиться, он и мирную жизнь хотел мерить той высокой мерой, с какой приучился судить людей и их дела на войне. Сегодня ему под сорок...
Изменение авторского "я", первого лица в фильме по сравнению с рассказом,- отнюдь не композиционный и не сюжетный приём, тем более что первого лица в прямом смысле в картине не существует.
Сюжетный ход, цепь событий, связанные с Иваном, сохранены. Но изменилась точка зрения, взгляд художника на происходящее. "Иваново детство" - это слово о войне сверстников героя, переживших её примерно в том же возрасте, что и Иван. Сейчас им под тридцать.
Зло войны, её враждебность человеку были восприняты непосредственно, запали прямо в душу вместе с первыми военными впечатлениями, будь то разорвавшаяся рядом фугасная бомба или эшелон эвакуированных, саночки с трупами на улицах Ленинграда или безногий инвалид, торгующий сахарином.
Фильм несёт в себе эту память ранних и неизгладимых детских впечатлений. Он очень серьёзен, чист, трагичен и лишён всякой сентиментальности. Никакого умиления, никаких украдкой стёртых слезинок. Фильм или потрясает, или оставляет холодным - это уж зависит от ваших вкусов в искусстве. Меня он потрясает.
Новая точка зрения сразу изменила привычные вещи, и они осветились резким, беспощадным светом. Ушла суховатая документальность военных будней...
В картине возникает главный, общий её мотив - мотив искажённой, изуродованной натуры.
Землянка батальонного медпункта сложена из берёзовых стволов - что может быть естественнее, когда батальон стоит в лесу и стройматериал прямо под руками. На экране же поднялась берёзовая роща во всей своей осенней, прозрачной, бело-чёрной красе, поднялась на минуту, а в следующем кадре - медпункт, где по юным берёзкам спокойно и привычно ходят люди в кирзовых сапогах, где течёт нормальная военная жизнь. Сопоставление, никак специально не подчёркнутое, промелькнувшее мгновенно, режет сердце внезапной болью...
Блиндаж Гальцева расположен в подвале церкви. Раньше здесь стояли немцы, и на стенах с тех дней сохранились предсмертные слова советских пленных: "Нас 8, каждому из нас не больше девятнадцати лет... Отомстите".
В блиндаже порядок, за столом едят и чокаются кружками с водкой, на надпись никто не обращает ни малейшего внимания, но она всё время маячит перед глазами мальчика, жжёт ему душу, надпись, нацарапанная на стене юношами, которых замучили в подвале русской церкви.
А над блиндажом, на холме, нелепо торчит чудом уцелевший кусок церковного свода с богоматерью-фреской, рядом на бывшем погосте скосился железный крест.
Одиноки, щемящи знаки войны в долгих осенних панорамах. Неподвижный ободранный ветряк, колонны какого-то здания со сбитыми капителями, разрезанные после повешенных петли, которые продолжают качаться на ветках. Петли, петли, петли в берлинских казематах гестапо, кладбище перекорёженного железа, каких-то вырванных решёток, безобразный, странный, прямоугольный предмет, оказывающийся гильотиной...
Страшен мир военных вещей. Печальна безлюдная, осенняя, изуродованная земля. Но это всё же лишь среда, второй план картины. Страшнее и печальнее изменения в душах. "Иваново детство" - рассказ о прерванном и несвершённом, о подавленных, загнанных глубоко внутрь естественных и здоровых человеческих чувствах.
Искажённость увидена в самой этой естественности, в привычности так же, как в сложенных, сбитых гвоздями берёзках наката увидена изуродованная, попранная природа - красавица роща.
На войне как на войне. Затеплившейся девичьей любви - не место. Будь девушка иной, чем лейтенант медслужбы, вчерашняя школьница Маша, будь она сердобольной бывалой сестричкой или хотя бы той, промелькнувшей в прозе Богомолова "статной красивой блондинкой" в юбке, "плотно обтягивающей крепкие бёдра",- может, и случился бы у неё с лихим капитаном Холиным небольшой фронтовой роман. Да только в другом фильме. В "Ивановом детстве" - ровные, чистые бесконечные стволы берёз, осенняя трава, худенькая девушка-подросток в шинели, испуганная и храбрая на своём первом свидании, единственный поцелуй.
Сами люди не замечают неестественности. Они живут по закону войны и ко всему привыкли. Строгий Гальцев усылает своего влюблённого военфельдшера, симпатичную ему самому Машу в госпиталь. Маша убегает не попрощавшись. Холин говорит "правильно" и лишь в сердцах хватает табуретку, собираясь запустить её куда-то. Но и чуть-чуть было зародившимся чувствам и самому этому порыву суждено быть прерванными, как пластинке, с которой льётся в блиндаж вольный шаляпинский голос. Начавшаяся и недопетая русская песня на пластинке, всё время останавливаемой чьей-нибудь рукой - некогда, война! - ещё один возвращающийся, настойчивый мотив картины.
Трагическое и страшное там, где его не замечают сами действующие лица, герои.
Замечает мальчик. То, чего доискивался Гальцев из рассказа, стараясь разгадать Ивана, то, перед чем он недоумённо останавливался, здесь обнажено, раскрыто во всей внутренней механике и иссушающего детскую душу страдания, и жестокой травмы, нанесённой ребёнку, и той двойной жизни, которой напряжённо живёт мальчик.
Душевный, внутренний мир героя полностью восстановлен в правах. Восприятие факта, отражение его в душе, впечатление столь же важны режиссёру, как сама реальность. То есть, одинаково важно, скажем, и изображение повешенных солдат, и то, как вздрогнуло сердце мальчика, увидевшего их,- вздрогнуло отрывистыми, резкими звуками струнных в музыке за кадром. Важна не только надпись на стене, но и то, что её всё время, постоянно видит Иван. Сама эта искалеченная душа - реальность, пожалуй, самая страшная реальность войны.
Видящий больше и острее других, пострадавший от войны, как никто, ненавидящий войну, ребёнок становится рыцарем, ревнителем и олицетворением её жестокого закона. Вот в чём наибольшая противоестественность, злейшее уродство.
Взрослые наивно полагают, что красивая форма суворовца и перспектива офицера после войны - лучшая для Ивана доля.
Да, ребёнок всё же ребёнок, и воин Иван играет в войну, когда взрослые уходят. Побирушка, проходивший по вражескому тылу сироткой в отрепьях, сейчас он командует атакой. Бьёт колокол; тьму церковного подвала-блиндажа прорезает луч карманного фонаря, в руке мальчика финка, фонарь высвечивает чей-то мундир на стене, этот знак войны, и прерывающимся голосом, задыхаясь, Иван грозит мундиру: "Я судить тебя буду! Я тебе..." - и плачет от собственного бессилия... Какой уж тут суворовец!
Возмездие свершилось. Тишину блиндажа снова резко сменяет ликующий майский шум у рейхстага. Среди мостовой, на расстеленной простыне,- трупы детей Геббельса, убитых собственной матерью, мёртвые девочки с запрокинутыми лицами. Рядом с омерзительным, сожжённым по предсмертному приказу телом их отца висит мундир убийцы. Взявший меч от меча и погибнет. Развязавшие войну истребляют себя и род свой.
Но в разбомбленном здании имперской канцелярии средь рваного железа, щебня и архивной пыли лежит с отметкой "расстрелян" дело Ивана, мальчика, вырванного войной из лучезарной, сверкающей жизни.
И здесь снова приходится вернуться к главному противопоставлению, определяющему в картине всё, к её двум планам: жизни, которая должна была быть, и то, которая существовать не имеет права.
Мир увиден и снят так влюблённо, так радостно, так прозрачно, что и мы смотрим на него словно впервые и радуемся и дивимся.
... Мчится по лесу грузовик, полный отборных, только из сада,яблок. Как бел молодой лес под проливным дождём, а небо вдруг темно! И весёлая черноглазая девчонка трясётся в кузове на яблоках. Девчонка, девчонка, что ты всё вплываешь в кадр, что вдруг так улыбаешься печально и смотришь так внимательно? Что ждёт тебя, девчонка из Ивановых снов?
Приехали на место - на пляж. Покойна светлая река, и лошади тихо пьют воду, совсем на равных друг от друга расстояниях. Отгрузились - из кузова разом высыпались на белый песок яблоки, и лошадь, довольная, стала есть, надкусывать одно, другое...
Только не ищите здесь символов и иносказаний. Это просто детство и счастье, увиденное очень свежо и непосредственно. Это просто мир, где всё понятно, где всё прекрасно, всё светло и даже конец той жизни - тело матери на земле и веером плеснувшаяся на сарафан, заискрившаяся солнечными бликами вода. Уродливое и злое - потом, на войне.
Символ же в картине только один. После того как резким наездом аппарат приблизил к нам фотографию расстрелянного Ивана, на экране снова белый песчаный пляж. Продолжается действие, прерванное в прологе. Подняла с разгорячённого лба волосы и ушла с ведром в руке мать. Дети играют в прятки, всё так же бело и светло, только у самой воды из песка поднялось обуглившееся дерево. Весело смеётся девчонка, а белоголовый мальчик обгоняет её, бегут, бегут прямо по воде, девчонка отстала, бежит один Иван, и тогда в секундном кадре мелькает обуглившееся дерево со злым, тусклым свечением солнца.
Напоминание? Предупреждение?
Так или иначе - лишь бы не стояло на пути у мальчишки мёртвое чёрное дерево."
"Иваново детство" выложила здесь
Рассказ Богомолова "Иван" можно прочесть здесь