(Москва «Искусство» 1985г)
«Уметь понять музыку – что это значит?- спрашивал Станиславский на репетиции «Севильского цирюльника». И отвечал: «Понять её композицию, модуляции, стиль и т.д. – это лишь формальная сторона. Понять музыку – это значит: идя по следам композитора, найти ход его мысли. А если музыка сценическая – отыскать в ней логику действия, которую предлагает нам автор, сознательно или бессознательно».
«Слово – тема для творчества композитора, а музыка его творчество, т.е. переживание данной темы, отношение к ней композитора. Слово – что, музыка – как». (Станиславский)
читать дальше«(Баратов) признавал только эмоциональное искусство, умозрительные концепции были ему скучны. Мы, его ученики, привыкли и своё, и чужое творчество мерить по высшей шкале. Для нас нормой были 120% самоотдачи. Если только 100 – мы скучаем, если 80 – уже спим. Я и сейчас люблю, когда с актёра градом катит пот. Высчитанное, вычищенное искусство мне неинтересно. Наверное, ещё и потому я остался верен музыкальному театру, который самой природой своей предопределяет ту степень накала, когда человеку остаётся только кричать на весь мир. Или – петь на оперной сцене».
«При всей исторической и психологической конкретности всё подчинено созданию поэтической гиперболы. Опера – не пьеса, где поют, вместо того, чтобы просто говорить, а театр, предполагающий существование героя, взятого в такой крайний момент его жизни, когда эмоции достигают предела, когда петь для него – значит кричать на весь мир».
«Он (Фельзенштейн) создал идеально работающую театральную машину. В «Комише опер» замечательный штат технических сотрудников. Они разбиты на группы, и в каждой десятке есть «старший», знающий клавир… У него в руках этот «аусцуг», и он говорит им: на этой доле такта вы включаете эту кнопку, вы отстёгиваете эту лямку и т.д. И на каждом спектакле всё делается абсолютно точно и абсолютно одинаково. Такая вот живая машина…»
«Вот на репетиции перед ним пепельница, и он начинает сочинять роман об этой пепельнице: как она попала сюда, кому принадлежала раньше, почему теперь стоит здесь. Так он учит актёров фантазировать, создавать «роман жизни» своих персонажей».
«Те, кто утверждает, что в партитуре «есть всё», указывают, что интонация там уже зафиксирована. Конечно, зафиксирована. Но её надо уметь прочитать, сделать своей, а для этого – настроить себя на соответствующую волну».
«… что такое театр? Для чего он? Он существует для того, чтобы будить нашу совесть, вызывать сострадание к несчастным, для того, чтобы человек стал человеком. Поэтому он призван показывать и светлые и тёмные стороны бытия».
«Музыкальный театр более сложен. Мне кажется, что театр самый великий, самый совершенный и самый сложный… Мы не самые остросоциальные, остросовременные, не самые правдивые. Но в музыкальном театре своя правда.
Бетховен говорил: музыка – это разговор, идущий от сердца к сердцу. Да. В драме больше властвует мысль, интеллект, рацио. Мы же связаны со сферой более эмоциональной, интуитивной. Наше дело зиждется на согласии сердец.
А кроме того, опера – одно из самых ансамблевых искусств. И это требование ансамблевости должно уважаться всеми, кто работает в музыкальном театре».