С.Н. Давиденков
"Природа", 1975, N 8
(отрывки из книги «Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии» Л., 1947г)
"Природа", 1975, N 8
(отрывки из книги «Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии» Л., 1947г)
Проблема происхождения первобытной религии далеко ещё не разрешена и, конечно, не от невропатолога ждёт своего разрешения. История первобытной культуры, производственная деятельность первобытного человека, формирование его социальной сущности, его медленный технический прогресс, его трудная борьба с природой, - всё это важнейшие определяющие факторы, которые современная наука о человеке справедливо учитывает при изучении этой проблемы. Лишь наряду со всеми этими сложнейшими факторами, в качестве попытки некоторого дополнительного освещения вопроса, я хочу изложить в дальнейшем гипотезу, которая, как мне кажется, в состоянии пролить свет на некоторые стороны проблемы, обычно остающиеся в тени. Физиология и физиопатология высшей нервной деятельности, конечно, не объяснят нам происхождения религии, - проблемы, остающейся по существу проблемой социального порядка. Но осветить некоторые детали проблемы физиология высшей нервной деятельности, кажется, может. Такое разъяснение своей теоретической позиции я с самого начала считаю нужным сделать, чтобы не быть неправильно понятым в дальнейшем.
Посмотрим теперь, в состоянии ли мы говорить о неблагоприятных последствиях свёртывания естественного отбора более конкретно.
читать дальшеВспомним то, что мы говорили о смене культур верхнего палеолита. Ориньякская культура с её удивительной живописью распространилась настолько быстро, что даже не успела видоизмениться в течении этого расселения. Недаром кроманьонскую расу Осборн называл «палеолитическими греками», и по-видимому, этот период действительно был победоносным шествием нового человека с расцветом его юной культуры. Но вслед за тем, уже в позднемадлэнской культуре, а может быть и несколько раньше, мы начинаем замечать какие-то странные признаки: вместо интересных и живых изображений ориньякской эпохи появляются хотя и художественные, но уже причудливые схемы полулюдей-полуживотных, замаскированные люди и отдельные сценки, весьма подозрительные по своему ритуальному смыслу, вроде известной дошедшей до нас сцены поедания бизона, которую Ефременко с большой степенью вероятности сравнивает со сложным ритуалом поедания медведя, описанным у первобытных народностей Сибири. Всё это, действительно, очень подозрительно на то, что в эту эпоху люди, вместо того, чтобы просто прогрессировать дальше в своей полезной деятельности и продолжать покорять природу, начали почему-то заниматься самыми странными и никому не нужными вещами, вроде магии, ритуалов и всякого рода колдовства. Не успев ещё как следует завоевать природу, человечество сразу же пошло по пути для нас теперь не сразу понятному – по пути создания цепи предрассудков и нелепых суждений. Корни этого процесса – создания религий, - относящиеся к эпохе верхнего палеолита, представляют исключительный интерес. Мы подходим здесь к проблемам, уже давно занимавшим этнографов и вызвавшим многочисленные гипотезы и контраверсы. Споры эти идут уже давно. Однако, может быть, невропатолог, вооружённый павловским пониманием физиологии высшей нервной деятельности, сможет внести кое-что и в эту область знаний, как бы далеко она на первый взгляд ни казалась отстоящей от узких вопросов неврологической клиники. Но будем помнить, что здесь нам приходится вторгаться в чужую область и что всё написанное ниже следовало бы рассматривать не иначе, как первую попытку трактовать известные этнографические факты с точки зрения физиологии и физиопатологии нервной системы.
Первичным религиозным минимумом всех стран был «анимизм» (термин Э.Б. Тэйлора, равносильный прежнему «фетишизму» О. Конта) – представление дикаря об одушевлённом характере всех предметов и явлений природы. Много спорили о развитии анимизма, оставаясь при этом на почве индивидуально-психологической, ставился в специальной литературе вопрос, раньше ли человек «открыл» собственную душу, а потом уже одухотворил природу или вначале он одухотворил природу – что для нас не имеет особого значения. В.Г. Богораз мог наблюдать у чукчей, по-видимому, весьма примитивные формы анимизма; все вообще вещи считались живыми; живы камни, озёра, реки, холмы, ветер, все вообще материальные предметы; звери представляются как живые существа, имеющие собственные страны, хозяйства, дома, лампы, охоту, превращения и прочее и даже ночной горшок чукчей – изделие их собственных рук – имеет собственную страну и шатёр, жену(!) и детей(!).
Из анимизма многие выводят «теротемизм» - поклонение животным, - являющееся почти универсальной формой первобытных верований, и «тотемизм», при котором предполагается, что данная племенная группа ведёт своё происхождение от того или иного животного, с которым оно таким образом кровно связано и которому стремится внешне уподобиться в одежде, причёске, в танцах и прочем.
Трудно, конечно, отождествлять духовную жизнь нашего палеолитического предка и духовную жизнь современных малых реликтовых народов, зашедших в исторические тупики и застывших в фиксированных формах жизни, но всё же осторожные аналогии здесь допустимы, хотя и весьма вероятно, что религиозные нелепости, насквозь пронизывающие быт современного анимиста и регулирующие буквально каждый его шаг, явились, так сказать, постепенным усовершенствованием первоначально более простых форм. Всё же интересно на отдельных примерах проиллюстрировать это конкретное содержание современного анимизма. Так, у чукчей – по Богоразу – существовала сложнейшая классификация духов («kelet») с детальной их характеристикой: есть духи с трёхпалыми руками, и вовсе без рук и без ног или имеющие глаза на макушке головы; у иных тело тюленя и косматая голова; морской дух имел тело рыбы. Для невропатолога покажется, может быть, интересным, что наряду с «духом кашля», «духом насморка» и «духом сифилиса» существовал, оказывается, и «дух эпилепсии». Он назывался «ltejun» и имел, как и другие земляные духи, только одну голову, которую он и высовывал из земли, чтобы напасть на человека. Богораз приводит и изображение его лица, на котором невропатолог сразу отмечает резкое перетягивание одной носогубной складки, в то время как противоположный угол рта опущен книзу. Но рисунки духов, воспроизведённые Богоразом и сделанные самими чукчами, интересны и в другом отношении: некоторые из них очень напоминают стилизованные изображения полуживотных-полулюдей, дошедшие до нас из Мадлэнской эпохи.
Вся жизнь чукчей была заполнена бесчисленным множеством запретов, заклинаний, правил, гаданий и прочего, нелепость которых изумительна. Пример: запрет топить зимою деревом, запрет больше пяти лет жить в чужом краю, запрет разводить огонь в лодке, запрет пользоваться чужим огнём и прочее. Замечательно, что при этой разработанной системе ритуала отсутствовала сколько-нибудь разработанная религиозная система. Ещё известный Владимир Атласов (конец XVII и начало XVIII века) этот, как назвал его А.С. Пушкин «камчатский Ермак», подметил про (ныне совершенно обрусевших) камчадалов: «А веры никакой нет, только одно шаманство».
И у других палеоазиатских народностей мы встречаем ту же массу магических приёмов, запретов, заклинаний и прочего. Так, у гиляков (Л.Я Штернберг) майский жук, лиственница с еловыми шишками, лазящая ящерица и червяк приносят счастье, а на следах беременной женщины нельзя рубить дрова! У чукчей (Богораз) изгоняют злых духов человеческая моча, а также капли жира, падающие из лампы. Штернберг сообщает о сложных ритуалах, которых должны придерживаться возвращающиеся с охоты орочи Татарского пролива вследствие строго запрета испачкаться кровью. Масса аналогичных, самых нелепых примет, запретов, суеверий и ритуальных действий описаны этнографами у всех первобытных народов. Что можно сказать, например, об австралийце, который, торопясь домой, чтобы солнце не успело зайти до его возвращения, должен обломать ветку и вставить её в развилину дерева? Или о запрете работать в доме во время дождя у дикарей острова Целебес? Леви Брюль приводит массу аналогичных примеров. Так, у даяков очень точно распределены все часы дня, например, нельзя начинать ни одно дело в 9 часов утра, кроме отправки в путь, так как тогда этот час страхует от нападения разбойников! Когда эскимосы впервые услышали от миссионеров, что нельзя работать в воскресенье, они страшно всполошились, - «а мы этого не знали!» - сразу объяснили этим многие свои неудачи и после этого начали соблюдать воскресный отдых лючше самих миссионеров. Н.Н. Миклухо-Маклай сообщил, что у туземцев архипелага Пелау (Микронезия) существовал запрет уринироваться в отверстия норы земляного краба! У них же, при постройке здания всё внимание было направлено на то, чтобы конёк здания случайно не пошатнулся, так как это привело бы к болезням в строящемся доме.
Я привёл эти несколько примеров нелепых норм поведения, - а число их легко можно было бы увеличить чуть ли не до бесконечности, - не столько для того, чтобы показать их изобилие, но и с целью показать их исключительное разнообразие у разных народов. Невольно напрашивается вывод: сам по себе принцип ритуального ограничения поведения и ритуальных действий является на этой фазе развития универсальным; содержание же этих ограничений и действий чрезвычайно разнообразно.
Итак, мы стоим перед удивительным фактом анимизма, этой универсальной логической ошибки, с которой человечество начало историю своей духовной культуры. Что лежало в основе этой ошибки? Может быть, само мышление примитивного человека отличалось от нашего? На этот вопрос многие пытались ответить утвердительно. Леви Брюль думал о «прелогизме» и о мистическом мышлении, Прейс – о наклонности к комплексным восприятиям, Вундт – об аффективном мышлении, Дюркгейм – о мышлении коллективном, а В,К, Никольский утверждает, что дикарь-философ существует только в воображении Тэйлора. Однако, не было недостатка в опровержениях такого рода воззрений, и О. Леруа написал в 1927 году целую книгу, направленную против гипотезы прелогизма, которая на читателя не-этнографа производит весьма убедительное впечатление, показывая, что «первобытное мышление», как думали Тэйлор и Боас, едва ли чем-нибудь существенным отличается от «логического» мышления современного человека, и что дикарь, если он заблуждался, то заблуждался с помощью той самой логики, которой пользуемся в настоящее время все мы в нашей повседневной жизни. На этой же позиции стоял и Л.Я. Штернберг. Можно привести здесь слова очень наблюдательного С.П. Крашенинникова, писавшего ещё в XVIII веке о камчадалах: «они по своему разуму всему дают причину, о всём рассуждают и стараются изведывать самые мысли птиц и рыб».
Но если примитивное мышление было логическим мышлением, то что же было причиной этой универсальной логической ошибки?
Две стороны дела обычно расцениваются в качестве двигателей, создавших анимистические представления: это, во-первых, страх первобытного человека перед внешним миром, во-вторых, недостаточность его знаний о внешнем мире, заставившая его сделать из наблюдений за явлениями природы хотя и неверные, но на этой стадии единственно возможные выводы. Первое из этих объяснений, конечно, верно, второе, второе, по-видимому, часто понимается неправильно.
Primus in orbe fecit deos timor, сказал Теренций Варрон. «Страх создал богов». Это, безусловно, верно. Религия родилась из страха перед явлениями природы, перед болезнью и смертью, пред нападением врага, перед хищным зверем и т.д. Конечно, основания для страха были в виде известного бессилия первобытного человека перед природой, несоответствия между его потребностями и возможностями. Лишённый когтей и острых зубов, более медленный в своём передвижении по сравнению с объектами своей охоты, он, конечно, не мог чувствовать себя безопасным и часто имел повод бояться. Но если страх в известной степени мог быть достаточно мотивирован первоначальной беспомощностью нашего предка, то всё же нельзя не усмотреть некоторого перерастания этого страха за пределы его реальной обусловленности.
В самом деле, - если допустимы сближения духовной жизни нашего предка и современного дикаря, - интересно, что страх несомненно пронизывает всю жизнь дикаря. Леви Брюль приводит этому многочисленные примеры. Так он цитирует Савилля (Saville), указывающего, что у папуасов Новой Гвинеи от рождения до смерти господствует страх несчастья, требующий всевозможных ритуальных приёмов, имеющих целью себя обезопасить, а также Кн. Расмуссена (Kn. Rasmussen), близко знавшего быт эскимосов и самого наполовину эскимоса, которому один эскимосский шаман прямо сказал: «мы ведь не веруем, мы – боимся!» и долго перечислял все опасности, избежать которых возможно только с помощью сложных охранительных приёмов.
Речь идёт здесь о какой-то универсальной «панофобии». Её факт несомненен, её роль в возникновении религии – также. Но не вполне ясны её корни. Здесь может быть что-то оставалось недоговорённым. В этом ходе рассуждения, может быть, отсутствует какое-то логическое звено? Мы к этому вернёмся ниже.
Если в теории происхождения анимизма из страха заключается правильная мысль, то в теории происхождения анимизма вследствие недостатка знаний о внешнем мире нет этого преимущества.
На этой позиции стоял Л.Я. Штернберг, но в этом вопросе с ним трудно согласиться. С точки зрения такой трактовки примитивное мышление следовало бы приблизительно такому ходу рассуждения: всё живёт, движется, перемещается, а человек ещё не имеет иного критерия, кроме как сравнения с самим собою, который также живёт, движется и перемещается, стало быть и все окружающие явления суть также живые существа. Всё это, когда мы подходим к конкретным примерам, производит, однако, впечатление скорее литературных метафор и поэтических описаний, нежели реального сходства. «Звёзды точно произвольно перемещается по небесному своду и по желанию (?) падают… Вода течёт, шумит тысячью голосов… Ветер мчится быстрее птицы и ревёт, как разъярённый зверь… Деревья качаются и при надрезах дают кровь (?)… Камни трещат (?) и самопроизвольно скатываются с гор» и т.п. Мне кажется, что первобытного человека представляют себе слишком глупым те, кто считает, что этих метафор, больше напоминающих плохую литературу, достаточно для огульного одушевления природы, если даже добавить сюда ошибочную трактовку первобытным человеком таких явлений, как тени, эхо, отражения в воде, миражи, сон, обмороки и смерть.
Не лучше выглядят и другие аналогичные попытки дать объяснения первоначальному анимизму, вроде допущения того, что трупам надо было оставлять на некоторое время пищу, так как могла быть не смерть, а «столбняк» (?), и «случаи возвращения к жизни могли быть довольно часты» и т.д. (Н. Токин «К вопросу о происхождении религиозных верований» Под знаменем марксизма 1925, №12)
Очевидно, действительно, трудно признать анимизм за первоначальную философию природы без каких-то дополнительных фактов, и с этой точки зрения для нас особый интерес должны представлять некоторые более новые исследования, освещающие проблему с несколько иной и, думается мне, значительно более плодотворной точки зрения.
Я имею в виду ту тенденцию в современной этнографии, которая стремится установить «преанимистическую» стадию культуры, выражающуюся в том, что человек, ещё до всякого одушевления природы начинает практиковать некоторые магические действия, прямо направленные на природу, из чего впоследствии и вырастает анимизм. Так думал Дж. Фрезер, также Робертсон Смит, считавший, что человек начал свою религию не с идей, а с ритуала, и Маретт, признававший, что истоки религии принадлежат не к области идей, а к области действий, часто совершенно инстинктивных, которыми человек отвечает на то или другое своё душевное состояние. Что «магия» предшествовала анимизму, признавали также Прейс и Леви Брюль. Смит и Дейл утверждают, что у туземцев Родезии, признающих всевозможные «влияния», ещё нет никакого представления о «духах». Эта внутренняя сила человека, с помощью которой он может влиять на природу, известна под названием «Mana» у туземцев Меланезии и Полинезии (Кодрингтон) или под названием «маниту» у некоторых индейских племён Северной Америки. Культ базируется вовсе не на искании содействия сверхъестественных существ, а на чисто механических действиях; природа в представлении человека являлась поэтому некоторой системой сил, на которую человек в состоянии непосредственно влиять, совершая то или другое условное действие, подобно тому австралийцу, который, чтобы остановить заходящее солнце, обламывал ветку дерева и вставлял её в развилину или затягивал петлю.
Мы подходим здесь, однако, к следующему затруднению: легко представить себе, что магия, действительно предшествовала анимизму, который явился, таким образом, только дальнейшим её развитием; можно также представить себе, что первобытный человек в своём взаимодействии с природой испытывал всевозможные, в том числе и магические действия; но совершенно нельзя себе представить, чтобы первобытный человек, тем более, как мы видели , не страдавший никаким особым «прелогизмом», мог держаться за магические приёмы, поскольку они все на первый взгляд представляются нам теперь не больше, чем странным собранием всевозможных абсурдных нелепостей. Их бессмысленность, не замечая этого противоречия, подчеркивают нередко и сами этнографы «практика религии реальных результатов приносить не может» (Штернберг) Но тогда спрашивается, каким образом первобытный человек, обладавший наблюдательностью и основывавший свои выводы на опыте, мог сделаться адептом и при том столь упорным, нелепого магического ритуала?
В том то и дело, что эта презумпция о безрезультатности ритуала вовсе не обоснована. Ритуал, хотя и бессмысленный, вполне достигал цели, ради которой он предпринимался. Но чтобы правильно осветить этот вопрос, нам придётся учесть некоторые особенности высшей нервной деятельности, с которыми мы уже познакомились раньше.
В самом деле, что делает с точки зрения динамики корковых процессов тот самый спешащий домой австралиец, который обламывает ветку дерева, чтобы остановить солнце? Он находится в состоянии тревоги вследствие застойной и аффективно окрашенной работы определённых кортикальных комплексов, эта тревога его мучает и ему мешает; гипертрофируясь, она начинает приобретать черты обсессии (навязчивого состояния), и тогда человек создаёт в коре своего мозга новый пункт концентрации раздражительного процесса (всё равно какой, лишь бы он был условно и иногда чисто случайно связан с основным перераздражённым пунктом и сам обладал достаточной аффективной окраской, чтобы сделаться для первого пункта источником внешнего раздражения) и использует отрицательную индукцию из этого второго очага, чтобы успокоить остальную кору мозга. Тем самым он уничтожает чувство мешающей ему тревоги и лучше может руководить своими действиями получает больше шансов попасть домой до захода солнца. Достиг ли ритуал цели? Конечно да, и австралиец, повторяя то же действие в следующий раз, с полым правом может быть рассматриваем, как человек, обосновывающий свои поступки на опыте и наблюдении. В сущности, этот австралиец делает совершенно то же, что делал мальчиком Жан Жак Руссо, стремившийся попасть брошенным камнем в ствол дерева, чтобы успокоить своё навязчивое опасение попасть после смерти в ад, или что делает каждый навязчивый невротик, успокаивающийся от столь же нелепого ритуального действия, примеров чего мы видели выше так много.
Приведу ещё один пример из этнографии, который ещё пригодится нам в дальнейшем. В жизни айну (то же известно у смежных народов: гиляков, гольдов, ороков и орочей, но больше ни у каких других племён) по описанию Штернберга громадное значение имеет особая искусно заструженная палочка, носящая название «inau», сопровождающая все моменты жизни айну. Даже в самые критические моменты айносские моряки благодаря этой палочке не падают духом. Рулевой во время шторма, которого он наблюдал, вдруг быстро застружил палочку и бросил её в воду, сказав при этом: «иди к хозяину моря и скажи, чтобы он хорошенько посмотрел, хорошо ли будет, если мы и этот русский господин погибнем?» Это последнее психологическое объяснение показалось более близким для этнографов, мы же предпочтём остаться на чисто физиологической базе. Если мы спросим себя , достигает ли цели культ inau? Едва ли будем в состоянии дать ответ иной, кроме положительного.
Таких примеров можно было бы привести множество, и можно думать, что человек эпохи Солютре, обрубая себе пальцы, поступал вовсе не так глупо, а на самом деле освобождал себя таким образом от угнетавших его эмоций. Опыт подтверждал успешность приёма. Неудивительно, что приёмы эти не только не исчезали, но всё больше и больше разрастались.
В связи с таким пониманием дела должно быть высказано ещё несколько соображений.
Прежде всего уже самая частота, универсальность и интенсивность ритуальных действий заставляет нас считать, что вызвавшие их отрицательно окрашенные психические переживания должны были точно так же обладать весьма сильной застойностью, тем самым значительно приближаясь к навязчивым состояниям. Страхи, которых так много у первобытного человека, которые так интенсивны и были так мало понятны, суть, может быть, не столько «страхи», сколько «фобии»? Причина их, может быть, заключалась не только в бессилии дикаря перед лицом природы, а и в той экспансии наименее приспособленных – в частности, инертных, - о которой мы говорили выше?
Следующее обстоятельство, которое следует рассмотреть, состоит в отмеченном выше разнообразии конкретного содержания ритуала у разных племён. Не значит ли это, что отдельные магические приёмы образовывались случайно у отдельных людей, в связи с наличием случайных индивидуальных условных связей, а затем распространялись на большие или меньшие социальные группы? Всякий приём помогал, так как дело здесь не в конкретном содержании ритуала, а в общих принципах застойности и отрицательной индукции, которые во всех этих случаях остаются теми же самыми.
Насколько велика случайность в создании навязчивого ритуала, хорошо видно на примере одного нашего психостеника П., который (никогда, разумеется, не слышавший ничего о культе inau у айносов) разработал для себя навязчивые действия, совершенно схожие с палочкой айносов.
Это 30-летний мужчина, подверженный навязчивым сомнениям (не так что-нибудь сделал, не проявил в нужный момент достаточно достоинства и т.п.) очень инертный (хранит старые вещи и даже детские игрушки, отдельные слова или мотивы навязчиво застревают в сознании), непрактичный и стесняющийся с людьми, даже не рисковавший до сих пор сблизиться с женщиной, однако в то же время человек довольно способный и с относительно сильным тормозным процессом, с 8-летнего возраста, после перенесённого сыпного тифа (возможно, сопровождавшего энцефалитом), пристрастился к своеобразному ритуалу, от которого он не в силах отказаться до настоящего времени, и который состоит в том, что он должен где-нибудь сломать палочку, но обязательно так, чтобы часть её в виде стружки или часть её косо срезанной коры в виде длинного узкого язычка болталась свободно, и должен эту палочку несколько раз потрясти в воздухе. Это его успокаивает, и иногда он заранее делает для себя запас таких палочек. Замечательно, что если он начнёт трясти такой палочкой «слишком долгое время», им снова овладевает нервное беспокойство. Очевидно, в этом последнем случае иррадиирующая (иррадиация – распространение процесса возбуждения (или торможения) в ЦНС) волна отрицательной индукции успевает снова концентрироваться, вследствие чего эффект от ритуального действия исчезает.
Вероятнее всего, такое же случайное происхождение имел и культ инау у айносов, как и все другие виды магических приёмов. Возникнув у какого-нибудь индивидуума в силу случайных особенностей его личного анамнеза (анамнез – сообщение об условиях жизни, предшествовавших заболеванию, и история развития болезни), они вслед за тем распространялись по другим членам коллектива, оформлялись в более разработанные ритуальные рамки и в конце концов узаконивались в качестве уже готовой и надолго застывшей формы первобытной религии.
Здесь уместно было бы осветить и привходящий вопрос: каким образом эти случайно возникшие условные связи, в настоящее время остающиеся индивидуальным достоянием невротика, в то отдалённое время могли передаваться от одного индивидуума к другому, пока они не заполняли весь коллектив? Причина здесь в различном понимании сущности навязчивых страхов и ритуальных действий. Для нас теперь это – болезнь, о которой говорить следует разве с врачом. Для примитива это – реальные опасности и реальная охрана от них, своеобразное «открытие», о котором следует сейчас же информировать окружающих. У современных первобытных народов рецепт ритуальных действий часто передаётся от одного члена коллектива другому при особых условиях, например, обязательно за плату или обязательно без свидетелей, секретом владеют специальные «знающие люди» - всё это легко создаёт атмосферу внушения, способную создать у собеседника прочную ассоциативную связь между навязчивым страхом и способом его излечения. Вот как описывает, например, Коотц-Кречмер, как был недавно у африканского племени «Сафва» введён в практику особый новый ритуал, действующий специально против новой опасности, гнева белого человека: «Кува сказал своему начальнику: Мварнего, я сделаю тебе амулет из чёрного дерева против гнева белых людей; если они будут на тебя сердиться, этот амулет отвратит их гнев… Затем он приготовил магический сосуд для своего начальника и сказал: пусть он храниться в твоей хижине; если услышишь что-нибудь от белых, помажь лоб некоторым количеством жидкости из этого сосуда… Это отвратит злобу белых, если они замышляют зло вашей деревне». Едва ли можно сомневаться, что средство Кува успокаивало лучше, чем что-либо другое, нервы племени «Сафва», что должно было уменьшать шансы конфликтов, ис этой стороны достигало цели.
Далее необходимо указать, что невротические реакции первобытного человека неизбежно должны были не только не подавляться, но, наоборот, подвергаться своеобразному «культу», что в конце концов приводило к организации неврозов в определённые большие системы. Это и понятно: круг интересов примитивного человека был очень узок, у него не было ещё ни литературы, ни науки, ни государства, ни собственности, ни даже оформленного классового расчленения. Интересно с этим сравнить большое число неврозов, отмечаемое у современных отсталых народов, например, у гуронов, ирокезов, туземцев Новой Зеландии, у Сенегальских негров, у жителей Абиссинии и Мадагаскара, малайцев и других – в противоположность довольно распространённому среди не-врачей представлению, что неврозы специально свойственны цивилизации и урбанизации.
Что касается организации неврозов в зафиксированные системы, то таких примеров невропатология знает достаточно и за пределами разбираемого случая. Вспомнил истеричек Сальпетриэра, эпидемии «бесоодержимости» в Западной Европе, державшиеся с конца XV чуть ли не до XVIII века, а также «кликушество», широко распространённое среди русских женщин в дореволюционной деревне и исчезнувшее лишь с проникновением в советское село передовой культуры. Неудивительно, что и фобии, и защитные ритуалы у первобытных людей могли так широко распространиться и подвергнуться такой сложной систематизации и упрочению.
Далее, необходимо вспомнить те наши соображения, согласно которым фобии вырастают из вполне реальных опасностей. Страх примитива был страх преувеличенный, застойный, но рождался он не из патологических, воображаемых, а из реальных опасностей. Это важно подчеркнуть, так как иначе могло бы показаться необоснованным наше представление о примитивных фобиях, как о длительных тревожных состояниях, развившихся благодаря распространению элементов инертности, вследствие чего могла разрастаться в преувеличенном масштабе боязнь и нападения врагов, и возможной неудачи на охоте, и болезней, и снов, и даже неизвестно чего, как это было в интересном описании П. Гогена в его «Обетованной земле».
Так человечество начало расплачиваться за собственную победу. Прекращение естественного отбора, бывшее само блестящим достижением эволюции, могло заключать в себе одновременно и предпосылку для широкого распространения крайних, неблагоприятных вариантов нервной системы. Масса слабых, неуравновешенных и особенно инертных людей, наклонных к нерешительности, сомнениям и тревоге, могла наложить свой отпечаток на длинную последовавшую эпоху и потребность постепенной компенсации этого дефекта, но уже идущей по другой, новой линии, - не по линии улучшения генотипа, а по линии преемственности, о чём речь будет идти ниже. Дальнейшее развитие пошло, таким образом, по линии восхождения вверх «по спирали», по линии новых достижений, сделанных уже иным путём и на ином уровне.
Пока же, на этом первоначальном этапе, преемственность не только нейтрализовала распространившуюся инертность нервной системы, но, наоборот, всячески культивировала её и её последствия, для чего скоро образовались новые причины, уже чисто социально-эконмического порядка. Масса впитывала в себя магию, заклинания, запреты, табу и прочее с молоком матери. Однако в этом отношении были , - и по крайней мере имеются у современных отсталых народов, - отдельные индивидуальные различия. Так, чукчи, по наблюдениям Богораза, ходили обвешенные всевозможными амулетами, фетишами, священными охранительными предметами и т.п. Однако один чукча сказал Богоразу: «Я ничего не ношу на теле, потому что я знаю, что от таких маленьких предметов нет никакой пользы» - замечательно, что этот разговор имел место ещё до революции, в корне изменившей всю жизнь чукчей. Также Расмуссен сообщает, что среди наиболее примитивных эскимосов можно найти людей, которые совершенно не признают веры без критики и являются «прирождёнными скептиками». На таких отдельных скептиков обращал внимание и Леруа: так, девушки часто не соглашаются выходить за причитающихся им по правилам женихов, а юноши часто эмигрируют навсегда, чтобы избежать мучительных ритуалов, связанных с их посвящением во взрослые, и вообще, по Леруа, личность и среди «дикарей» играет немалую роль.
Это наличие среди примитивного общества отдельных личностей со значительно лучше устроенной нервной системой подтверждает нашу точку зрения: вовсе не всё примитивное человечество, как думал Дюркгейм, представляется гомогенным; наоборот, здесь были представители разных типов нервной системы, здесь были и более храбрые и более уравновешенные, и менее храбрые, и инертные. Беда состояла только в том, что этих вторых стало значительно больше, чем это было возможно на прежних этапах.
Если для нас делается теперь понятным, какого характера был тот страх, который «родил богов», то точно также проясняются и пути образования анимизма. Ведь явления патологической застойности и отрицательной индукции в коре головного мозга не были известны не только человеку верхнего палеолита, но они не были известны и образованному европейцу в допавловский период! Однако примитивный человек был наблюдателен и рассуждал с помощью такой же логики, какой мы пользуемся теперь. Он ежедневно убеждался, что практикуемые им магические действия достигают цели, а отсюда неизбежно должен был сделать вывод, что на природу как-то можно влиять, что она связана с его поведением массой связей, аналогичных тем, которыми мы связаны с живыми существами. Магия родила анимизм не потому, - как думал Фрэзер, - что человек убедился в безрезультатности магии и начал искать иных объяснений, а наоборот, именно потому, что он убедился в действительности магических приёмов, а этого он не мог объяснить иначе, чем допустив сперва одушевление всей природы, а вслед за тем и существование специальных невидимых духов-врагов и духов-помощников. Точно так же первобытный человек не знал, что тревожные опасения, овладевавшие им, вовсе не пропорциональны реальной опасности, а являются результатом застойности раздражительного или тормозного процесса в мозгу, - об этом точно также не знали и европейские учёные до последнего времени. Испытывая нерешительность, сомнение и страхи, он естественно принимал это за чистую монету и таким образом неизбежно должен был убеждаться в том, что опасность проходит от ритуального действия. Объяснение всего этого в духе анимизма было, по-видимому, единственно возможным.
В такой трактовке весь вопрос о происхождении первичной человеческой панфобии и вопрос о происхождении анимизма нашёл бы себе, как мне кажется, некоторое дополнительное объяснение, и нельзя не пожалеть, что современные этнографы и палеоантропологи, имеющие дело в конечном счёте с разными проявлениями высшей нервной деятельности, до сих пор работают со столь большим отрывом от данных современной экспериментальной неврофизиологии.
…На следующей фазе, на фазе уже оформленного анимизма, в истории религий выступает совершенно особое явление, - образование специалистов по сношению с духами, появляется так называемое «шаманство». Здесь снова выступает громадная роль, которую играют в первобытном обществе дефекты нервной системы, но уже идущие не столько по линии инертности, сколько по линии несогласованности сигнальных систем. Это заставляет нас лишний раз убедиться в том, что эти два наиболее поздних приобретения высшей нервной деятельности человека – его исключительная подвижность и согласованные сигнальные системы – были больше всего разболтанны при свёртывании естественного отбора, причём именно в этих двух отношениях неблагоприятные крайние варианты нормы особенно далеко вышли из своих прежних берегов.
Изучение шаманства представляет для невропатолога интерес совершенно исключительный.
Шаманство, особенно широко распространённое среди негров, тунгусских и палеоазиатских племён Азии и у индейцев Северной Америки, было с очень интересными подробностями изучено нашими советскими этнографами. Привожу в дальнейшем главным образом данные, касающиеся чукчей, гиляков и орочей.
Шаманство у сибирских народов было известно уже очень давно, и ещё Харитон Лаптев (XVIII век) дал интересное описание тунгусских шаманов: «шаманство их, писал Лаптев, состоит разными манерами: иные ножами режутся и кричат, иные скачут и в бубен бьют и поют, иные замышляются и тихо говорят, потом придёт такое безумие, что в беспамятстве якобы видит дьявола и говорит с ним, чего от него требует. Оное шаманство от них приходит не инако, как нарядяся в особливое к тому платье страшное, на котором множество звонцов медных и разных штучек железных на тоненьких плетёнках, в четверть аршина долгих, нашитых на рукавах и на стану, где главные по швам» (Записки Гидрограф. департ. 1851, т. IX. опубл. Соколовым, цит. По Л.С. Бергу)
Шаманство, по Богоразу, проделало в своём развитии некоторые превращения: будучи раньше поголовным, оно стало затем семейным, и только впоследствии вылилось в своеобразную специальность определённого круга людей. У вышеупомянутых реликтовых народов С.-В. Азии ещё сохранялись некоторые из этих более древних форм шаманства. Так, среди чукчей, по свидетельству Богораза, каждый третий или четвёртый претендовал на искусство шаманить, а по свидетельству Штернберга, в каждой орочской юрте можно было найти 2 – 3 бубна. Однако у всех этих племён, наряду с этими остатками семейного, существовало и профессиональное шаманство.
Функция шаманов – сношение с духами с целью изгнания злых духов, лечения болезней, сношение с душами умерших и т.п. Происходят эти сношения с духами во время специальных сеансов. Подробное описание такого сеанса даёт Богораз: перед сеансом шаман курит табак; тушатся огни; шаман начинает бить в бубен и петь; сначала он поёт тихо, затем - всё громче и громче, доходит до крика, помещение всё наполняется звуком, и слушателям начинает казаться, что звук идёт отовсюду; шаман поёт изо всей силы, без слов, - «аякаякаякая»… причём – деталь интересная для невропатолога – «набирает в лёгкие как можно больше воздуха»; постепенно присутствующие начинают более активно участвовать в сеансе, издают ответные крики, - тут-то в тело шамана и входит дух: шаман начинает бить в бубен скорее, кричит он при этом «о то-то-то-то-то» или «и-пи-пи-пи-пи-пи», что считается уже не голосом самого шамана, а голосом вселившегося в него духа. Одновременно, с помощью весьма искусного чревовещания, в котором чукотские шаманы большие мастера, шаман издаёт звуки, идущие из разных углов помещения, то – крики волка или телёнка, то даже – жужжание комара; духи скребутся, бегают, трясут полог, бросают предметы; присутствующим запрещается всякая попытка к ним прикасаться. Сеанс длится несколько часов.
Что отдельные детали шаманского транса целиком укладываются в историю, это ясно каждому невропатологу. Но особенно интересно здесь то, что мы присутствуем при социально-бытовой организации невроза, вылившейся в законченную стойкую форму. Все наблюдавшие шаманство подчёркивают действительное состояние «экстаза», «транса» или «автогипноза», в которое путём искусственных приёмов приводят себя шаманы. Мы уже отмечали усиленное курение и гипервентиляцию, применяемую шаманами (Богораз указывает, что иногда после такого громкого и буйного пения шаман впадает « как бы в столбняк» и лежит неподвижно на земле). Иногда шаман во время камланья доходит до «опасной степени возбуждения, иногда его, чтобы привести в себя, опрыскивают водой». Штернберг сообщает, что шаманы, чтобы привести себя в соответствующее состояние, жуют корень или окуривают себя богульником (ledum palustre); он считает, что им безусловно можно верить, когда они сообщают об испытывемых ими во время сеанса галлюцинациях. Но замечательно у них соединение действительного экстаза с самым хладнокровным обманом: шаманы тренируются во всевозможных трюках, в общем схожих с действиями европейских фокусников, например, выжимают из большого камня мелкие камушки, имитируют вскрытие живота, протыкают себя ножом и т.п., а одна шаманка, которую видел Богораз, даже после каждого трюка характерным жестом фокусника раскрывала руки, чтобы показать, что в них ничего нет. Такое удивительное соединение ловкого обмана с патологическим экстазом – мало укладывающееся в наше сознание, - может быть, наблюдается и за пределами шаманства.
Многовековая традиция узаконила эти зафиксированные формы заведомо невротической динамики с выраженными чертами истерического невроза. Так образовалась совершенно стандартная форма первого «шаманского призыва», которому подвергаются большею частью молодые люди, иногда в связи с каким-нибудь аффектом, потерей близкого человека и т.п. Призыв происходит большею частью во сне. Кандидат в шаманы нередко долго ещё сопротивляется домогательствам духов вступить с ними в пожизненный контакт. Штернберг с сотрудниками указали, что эти духи большею частью противоположного пола и что контакт шамана с ними есть контакт сексуальный, осуществляемый во сне, во время сонного оргазма. В это время, по свидетельству всех этнографов, изучавших шаманство, юноша делается совершенно больным: он чувствует странное и мучительное превращение, теряет жизненные интересы, бросает работу, мало ест, избегает людей, много спит. Чукчи говорят, что он в это время «собирает шаманскую силу». Иногда это сопровождается трансвестизмом (изменением внешнего облика человека), иногда и изменением всего поведения в сторону противоположного пола. Также у гиляков, по свидетельству Штернберга, превращение в шамана является тяжёлым переломом в жизни юноши, который в это время делается совершенно больным, лежит, худеет, и это длится несколько месяцев; получается настоящее «острое нервное заболевание» с истерическими припадками, обмороками и галлюцинациями. Интересно как проходит такое заболевание: во время одного из таких истерических припадков к кандидату в шаманы является наконец дух-покровитель, предлагающий ему своё руководство и помощь, - кандидат в шаманы соглашается – и тут-то исчезают истерические припадки и наступает выздоровление.
Кто же набирается в шаманы? Оказывается, специально люди неуравновешенные, нервные. Эта нервность беспрестанно усиливается специальной тренировкой. Шаманы, по Штернбергу, - люди, большею частью страдающие разными видами истерии, легко поддающиеся гипнозу, самовнушению. Богораз сообщает, что шаманы, с которыми он встречался «многие были почти истеричны, а некоторые буквально полусумасшедшие». У них часто наблюдались эксплозивные (взрывные) вспышки, невыносливость к боли и к алкоголю, частые ссоры с соседями, непроизвольные подёргивания лицевых мышц.
Сеанс шаманства действителен только тогда, когда и присутствующие начинают чувствовать вдохновение и вторить шаману. Орочи нередко во время сеанса камланья начинают непроизвольно повторять жесты шамана, - очевидно, эхопраксия (подражательный автоматизм, склонность некоторых душевнобольных пассивно, автоматически повторять движения и действия других людей), развивающаяся по типу навязчивых импульсий. С этим в связь интересно поставить указание на чрезвычайно широкое распространение истерии, имевшее место у этих реликтовых народов: «редко можно встретить селение, в котором не было бы ни одной истерички или истерика, день и ночь галлюцинирующих, слышащих голоса, видящих видения и беседующих с ними, - ими все окружающие интересуются, но никто не считает это бредом».
Едва ли во всей истории человечества нашёлся бы второй пример того, как в создании основного культа, поглощающего все духовные интересы племени, были бы использованы заведомо аномальные, крайние варианты нормы!
Конечно, шаманство современных реликтовых племён никак не может быть идентифицировано с мало нам известной практикой палеолитического человека, но всё же очень правдоподобно мнение многих современных этнографов, по которым шаманство есть определённая фаза в истории всякой религии, родившаяся из анимизма, и послужившая тем институтом, из которого выросли впоследствии более квалифицированные жрецы. А если это верно, нам придётся считать, что на заре человеческой предыстории не только широкое распространение инертности, но и широкое распространение неуравновешенности сигнальных систем наложило на соответствующую культуру свой характерный отпечаток. Да это и вполне понятно. Как только распространились и укрепились анимистические представления, какие-то прямые сношения с духами стали неизбежны, и здесь получили особую ценность такие качества нервной деятельности, как способность впадать в более или менее глубокие гипноидные состояния с частичным бодрствованием некоторых отделов коры, со снами наяву, с самовнушёнными галлюцинациями и т.п., т.е. всё то, что характерно для истерии, развивающейся, как известно, на почве слабой второй и превалирующей первой сигнальной системы. Эта истеричность может поддаваться значительному дальнейшему ухудшению при её тренировке в неблагоприятном смысле. Такой культ истерии как раз имел место в нашем примере.
Мы очертили, если можно так выразиться, физиологические корни магии, анимизма и шаманства. В дальнейшем развитие пошло уже по совершенно иному пути. Появился родовой строй. Продолжался процесс развития, основанный на развитии производственно-экономических отношений. Очень скоро появились первые признаки хозяйственного неравенства и экономического расслоения. Начал оформляться класс эксплуататоров и класс эксплуатируемых. Религия сделалась испытанным средством угнетения и реакции. Жрецы и первоначальные служители культа начали организованно усложнять религиозную практику, стремясь затемнить сознание людей. Разрабатывая сложнейшие системы запретов и табу, они стремились укреплять власть и собственность.
Однако дальнейшая судьба не всех народностей оказалась одинаковой. Вследствие различия сложных историко-географических условий, отдельным ветвям человечества удалось в дальнейшем развитии выработать какие-то компенсаторные нормы, позволившие им преодолеть невротический кризис ранней предыстории, в то время как другие ветви, находившиеся в менее благоприятных условиях, легко могли зайти в своеобразный культурный тупик и надолго остановиться в своё прогрессе. Изоляция, суровые условия существования, небольшая численность, подчинение более сильным соседям и другие причины могли сделать то, что дальнейшая жизнь таких племён пошла по линии всё большего усиления формальной стороны первобытной магии и первобытной религии, окончательно загрузивших критические способности человека и приведших к тому, что вся духовная жизнь этих племён вылилась в сложнейшую систему бессмысленных, забивающих голову, ритуалов, контролирующих каждый шаг человека и резко затрудняющих его производственную полезную повседневную деятельность. В таком состоянии находились раздробленные и забитые царским правительством мелкие палеоазиатские племена, и понадобилась социалистическая революция у соседних, более сильных народов, чтобы быстро вывести эти племена из их культурно-экономического стаза. Как раз у этих племён этнографы могли ещё недавно наблюдать эти первобытные формы, доведённые до роли трагической карикатуры, - что между прочим в значительной степени помогло им восстановить основные принципы в общей эволюции религии.
Что же случилось с другими, более удачливыми племенами, которым удалось как-то выйти из застоя и начать прогрессировать? Здесь, очевидно, осуществлялся уже прогресс не по линии наследственности (генотип оставался тем же), а по линии преемственности, по линии организации поведения. «Воспитание», вначале ещё стихийное (хотя, несомненно, имевшее громадное значение, начиная с самых первых шагов первобытного человека), необходимость развивать в себе известную выдержку и стойкость начали постепенно переделывать первоначальный невротический загиб и начали брать верх. Всё поведение индивидуума стало меньше определяться врождёнными свойствами нервной системы, а больше – социальными требованиями коллектива. «Преемственность» начал побеждать «наследственность».
Этот основной процесс не является, как на это очень правильно указал мне И.И. Шмальгаузен, чем-то абсолютно новым в эволюции. У высших птиц и млекопитающих фенотип формируется уже определённо не только на базе генотипа, но и на определённой «традиции» и «выучке». У человека же этот процесс преемственности пошёл неизмеримо дальше. Совершенно несомненно, что решающим моментом для этого явилась необходимость преемственно передавать от поколения к поколению искусство готовить орудия производства.
Так появились новые факторы прогресса.
Но в этой новой преемственности, в «воспитании», заключалось не только обучение искусству охоты, постройки жилища, выделки орудий и проч. Здесь параллельно должна была идти и тренировка высшей нервной деятельности, выдержки, стойкости, настойчивости, осторожности, - всех тех качеств, которые были столь важны для первобытного охотника, т.е. культуры как раз всех тех качеств, которые находились под угрозой при одновременном постепенном свёртывании естественного отбора. И подобно тому, как прекращение естественного отбора заключало в самом себе внутреннюю опасность – одновременное резкое ухудшение человеческого генотипа, - так точно и экспансия наименее приспособленных была, может быть, одной из причин для необходимости иного, нового пути дальнейшего развития для преодоления невротической опасности. Прогресс человечества – прогресс, не окончившийся ещё до сегодняшнего дня, - шёл здесь, - как и везде,- не по линии замкнутого круга и не по принципу постепенного поднятия кверху, а по линии диалектического развития.
Таковы главные этапы, которые мне представлялось интересным отметить. Я отнюдь не хотел бы, конечно, преуменьшать роль социально-бытовых и хозяйственных отношений в человеческой предыстории, - нет никакого сомнения в том, что изобретение первых орудий было началом долгого прогресса, движущей силой которого было дальнейшее развитие средств производства. Однако на результат этого процесса не могли не влиять, помимо основной «движущей силы», и «колеи» дороги, вся сложная конъюнктура, включавшая в себя, помимо географических условий и случайных исторических событий, прежде всего тот психофизиологический материал, который был важным субстратом процесса. Привлечь больше внимания к этому последнему пункту и было моей задачей, тем более, что вопрос этот остаётся очень важным: многое в этой интересной области стало бы для нас более понятным, если бы мы, наряду с социально-бытовыми и производственно-хозяйственными факторами прогресса, учитывали и особенности физиологии высшей нервной деятельности, дававшей, несомненно, значительные сдвиги в доисторические эпохи.